другим причинам, он решил, что ему как инженеру-агроному, который будет руководить работами, следует отбросить все недомолвки, касающиеся дела. Он осторожно рассказал о том, что произошло на северном склоне: там провели границу и расставили столбы, но на следующий день пастухи и лесорубы вытащили и порубили их. В Реболиде и Азенье сторожа дежурили каждую ночь. Но и это не помогало. Летом еще можно сторожить, а зимой это все равно, что обречь себя на смерть.

Лесная служба предполагала разбить в горах нечто вроде военного лагеря с палатками и держать там конные патрули. Но это дорого стоило. В некоторых приходах по просьбе министра — верного друга церкви — священники призывали с амвона: «Дайте вспахать землю, это делается для вашего блага!» Но ни одного прихожанина не удалось убедить.

Солнце все еще припекало, и Фонталва, шедший с непокрытой головой, несмотря на густые черные волосы, чувствовал, что голова раскалывается. Высоко в небе кружили легкие стрижи, должно быть, к жаре. На притихшей земле не слышно было птичьего щебета, а цикады, подпалившие крылышки, готовились к смерти. Шли последние дни августа, и казалось, что солнце, разливавшее беспредельное сияние, хочет возместить холод весенних месяцев.

Когда они миновали поля, вспаханные совсем недавно, и свернули к заброшенному участку, где еще не стерлись борозды, Фонталва спросил:

— Здесь уже пахали? Если я не ошибаюсь, мы не планируем работы на этой земле…

— Да, сеньор, пахали. Эту часть выгона предполагается оставить Аркабузаишу. Произошло то, что возможно только на нашей бедной земле, в стране с такими беззаботными правителями, как Португалия. Сейчас вам все расскажу…

В Аркабузаише и других горных деревушках, вроде Понте-ду-Жунку и Алмофасы, не очень богатые крестьяне — Мануэл Ловадеуш был в их числе, — воодушевленные лицемерным лозунгом: производить и экономить[14], в одно прекрасное утро отправились в горы с мотыгами на плечах и плугами, у кого они были, и принялись пахать луга, которые, на их взгляд, можно было засеять. Землю вспахали, выжгли сорняки и кустарник и засеяли. На целине рожь, которая урожай дает маленький, а землю сосет, выдалась такая, что удобренным навозом парам стало стыдно. Но бедняги земледельцы забыли о коварном Каине. Неизвестно, какими путями проник в приходский совет Урру-ду-Анжу этот злодей Гнида — трактирщик, ростовщик и богатей, который не остановится перед тем, чтобы вместе с последней рубахой содрать с крестьянина кожу. Этот человек старался оттянуть себе все — даже жалкий кустик вереска и дрока, не говоря уже об урожае с общего поля. Настоящий бандит! Сговорившись со старостой и сторожем, такими же подлецами, как он, Гнида донес на тех, кто вспахал целину, а поскольку они не могли уплатить штраф, дело было передано в суд.

Председатель палаты Лабао, фигура видная для здешних мест, не уставал давать обеды судьям и чиновникам всей округи и не задерживал у себя дома подхалимские дары, которые ему беспрестанно слали разные проходимцы, чтобы он поменьше их допекал, и негодяи, лившие воду на его мельницу. Многие из этих взяток тут же отправлялись сеньорам судье и прокурору, начальнику полиции или председателю Националистической лиги, которые наели себе такие животы, что едва могли дышать. В краю с застарелыми феодальными обычаями, расположенном частью в горах, частью в долине, господствовала, как и во многих других краях, круговая порука, скрепленная ножкой теленка или корзиной форели. Говорят, кто дает, тот и прав, так и в здешних местах — кто больше даст, тот и делает, что хочет. Единственное отличие местных властей от африканских царьков заключается в том, что здесь их слишком много, только успевай карманы выворачивать. Однако вернемся к нашей теме. Штраф был наложен, и судья, то ли потому, что его кладовая ломилась от свиных колбас — прошел слух, что с коптильни Гниды они попали туда через Лабао, — то ли просто плохо подумал, вынес следующее решение: крестьяне, вспахавшие целину, должны оплатить судебные расходы, гербовые сборы, судебный налог и лишиться прав на эту землю. Один падре в своей проповеди — а это о чем-то говорит — назвал эту землю полем Акелдама, или полем предательства. Поскольку магистрат счел незаконным не только захват земли, что все же было допустимо, но и признал бесхозными посевы, жадная семейка Гниды, как только приговор был оглашен, погнала свое стадо на тучные всходы.

За несколько дней они уничтожили труд многих недель, а для некоторых семей питание на долгие месяцы. Недальновидные пахари жестоко поплатились. К бандитской славе Лабао прибавился еще один подвиг. На свежевыбеленной стене трактира Гниды кто-то написал углем: «Жулик, ты пьешь пот бедняков, но когда-нибудь твои кишки через рот полезут». Но слова не дым — глаз не едят! Совсем недавно его сыновья, два таких же отъявленных негодяя, как и он сам, вместе с каким-то парнем чуть не убили сына Ловадеуша Жаиме. Они нагло скалили зубы, проходя мимо юноши и не подозревая о ярости, которая закипала в груди Жаиме и его деда.

Сесар Фонталва, уроженец юга, хорошо знал, какому грубому произволу подвергается крестьянин в горных районах. Закон и стражи закона стояли, как правило, на стороне сильного, в данном случае на стороне Гниды. Отсталость и ограниченность местных жителей способствовали процветанию подобных негодяев, а оказавшись в положении царьков, правящих дикими племенами, они превращались в настоящих зверей. В конце концов им ни бог, ни черт не были страшны.

Лесопосадки на Серра-Мильафрише вызывали сопротивление горцев, закаленных в борьбе за существование; они становились все ожесточеннее и неумолимее. В некоторых деревнях крестьяне сплотились перед лицом губительных посягательств со стороны государства, однако в других начались раздоры между теми, кто был тверд, и теми, кто готов был уступить. Были и иуды, которые обращались в Лесную службу в надежде, что Совет по колонизации или его правление наградят их либо назначат сторожами или десятниками.

Кое-где местные власти, зачарованные звоном монет, которые им причитались за аренду земель, только и мечтали о том, как они будут их тратить. Что ж здесь удивительного, если десяток деревень, решивших сохранить за собой Серра-Мильафриш, издавна принадлежавшую им, выступили дружно, как один человек. Возможно, многие крестьяне падут в этой борьбе, но без известного риска такие дела не совершаются.

В Лесной службе боялись волнений среди горцев. Сесар Фонталва не говорил об этом, но спокойными ласковыми речами старался склонить на свою сторону Ловадеуша, который показался ему человеком благородным; к тому же инженер, откровенно говоря, все время помнил, что Мануэл отец красивой девушки.

Подчиняясь какой-то необъяснимой и властной силе, Фонталва